1941 : Кiевскiй ТелеграфЪ :: 1941: утраченный шанс

Кiевскiй ТелеграфЪ :: 1941: утраченный шанс

Рискну предположить, что дело тут (если говорить, по крайней мере, о восприятии тех, кто по возрасту не может помнить ни войны, ни последствий послевоенной разрухи) не только в колоссальных людских потерях, которые понесли народы СССР в ходе Великой Отечественной. Ведь (как ни жестоко это звучит) история большинства этих самых народов знавала эпизоды и пострашнее. Во всяком случае — как только мы вспоминаем не только об абсолютных размерах жертв, но и о доле утраченного населения в общем "демографическом весе" нации. Кроме того, наблюдения социологии показывают: "долгосрочная болезненность" восприятия той или иной исторической трагедии, вообще говоря, с числом понесенных жертв напрямую никак не связана. Конечно, здесь я говорю не о свежих ранах национального сознания, неминуемо и остро болящих в первые годы после войны или другого национального бедствия, а об исторически устойчивой памяти — живущей десятилетия, века, а иногда и дольше. Например, Первая мировая никогда не вызывала такого импульса психологического последействия, как Вторая мировая. Хотя и в 1914—1918 годах мясорубка была еще та: на алтарь Версальского мира стороны принесли минимум 20 миллионов жизней своих солдат и просто мирных обывателей. С другой стороны, и через полторы тысячи лет помнят о падении Римской империи. Хотя в тех демографических категориях, к которым нас приучили "прогресс" и "торжество гуманистических идей", — событие-то было практически бескровное. Очевидно, 1939—1945 годы запомнились миру не только (и уже — даже не столько) потому, что были самым грандиозным "военным жертвоприношением" в истории человечества. По некоторым оценкам, "культурная революция" обошлись континентальному Китаю чуть ли не во столько же народу, а война, идущая последние полтора десятилетия в южной части Африканского континента, забрала в более совершенный из миров уже куда больше людей, чем потеряли с 1 сентября 1939-го по 15 мая 1945-го все воевавшие европейские государства (кроме, конечно, СССР и Германии) вместе взятые. И тем не менее, кому сейчас интересны человеческие издержки эквилибров политики председателя Мао? А вялотекущая гекатомба на пространстве от устья Конго до истоков Нила и вовсе интересует один лишь "Спецтехноэкспорт", его американских, бельгийских и израильских "визави", да разные комиссии ООН… Можно сколько угодно возмущаться по поводу "двойных стандартов", "евроцентричности", "неадекватности человеческого восприятия", но сути дела это не меняет: миллионы, погибшие в африканских конфликтах и Китае, почему-то оказались "другими миллионами", чем те, которые погибли в годы Второй мировой. Причем "другими" они остаются не только для наиболее пострадавших в той войне государств (что естественно — своя боль всегда ближе), но и для общественного мнения всех остальных стран, играющих хоть сколько-нибудь активную роль в политической, экономической или военной палитре современного мира. Похоже, разгадка здесь в том, что Вторая мировая в отличие от Первой мировой и бесчисленных африканских побоищ, а также от бесчисленного числа многих других внешних и внутренних войн, действительно решала что-то очень важное для судьбы человечества. На первый взгляд, такая мысль кажется очевидной. Даже банальной. Ну конечно, ведь если бы не остановили германский фашизм, то тогда "коричневая чума заполонила бы весь мир" и пр., и пр. Стоп! Аргумент очень известный, но абсолютно несостоятельный. Ну не могла тогда никакая чума заполонить весь мир! В доядерную эпоху задача достижения мирового господства была непосильной для любой страны и любой нации. А уж для европейской — тем более. И это отлично понимали даже лидеры третьего рейха. А теперь все понимают и подавно. Конечно, военные технологии неуклонно совершенствуются, и где-то с начала 1960-х "техническая возможность" победить весь мир (предварительно превратив его в радиоактивный пепел) вроде бы возникла. По крайней мере — теоретически. Но так, чтобы превратить всю планету в рабов одной нации, — это как было невозможно во времена фараонов, так невозможно и сейчас. Дело немного в другом — первый период Второй мировой (до декабря 1941-го) был временем Великих Шансов. Именно так — с большой буквы. Настолько великих, что хотя бы "по касательной", смутно и интуитивно осознавая масштаб упущенных тогда возможностей, трудно простить происшедшее не только давно обратившимся в прах лидерам собственных стран, но и себе. А многие из тех, чьи предки предоставленным шансом тогда воспользовались, до сих пор не уверены, что "проглотили тот кусок, который в состоянии переварить". И нервно "закрепляют успехи". Так, словно война закончилась не 60, а шесть лет назад. Иногда "закрепление" происходит в извращенно-маразматической форме. Например, говорят, что один лондонский архитектурный гений (очевидно, местный Церетели, но не столь склонный к мегаломании) поставил памятник "большой тройке", но вместо Сталина оставил в скульптурной композиции пустую табуретку. В России, увидев сию "статую" (ударение на "у"), обозреватель прокомментировал ситуацию примерно следующим образом: "на Западе, мол, до сих пор не могут простить Советскому Союзу и России, что именно они спасли мир от нацизма". Чувства обозревателя понятны, но версия спорная. Конечно, феномен "обиды на водолаза за то, что сам не умеешь плавать", имеет место. Это очень хорошо видно на примере некоторых восточнобалтийских народов. Известно, как "любят" и Россию, и Советский Союз, и все, что с ними связано, в Литве, Латвии и Эстонии. И дело тут вовсе не в тяжелых воспоминаниях о тяготах оккупации. Следуя этой логике, "горячие финские парни и девушки" должны "любить" своего восточного соседа еще больше. Тем не менее, картина строго обратная. А ларчик просто открывается. Если обитатели лесов и болот на берегу Финского залива без энтузиазма, но с присущим этой нации хладнокровием приняли вызов одной из величайших держав тогдашнего мира, проиграв две войны, однако сохранив лицо (а попутно — национальное достоинство, национальную независимость и успешно реализованную надежду на процветание), то их соседи оказать сопротивление "советскому империализму" не посмели. Терпеливо ожидая, пока "геополитически приболевший" медведь сам не выпустит добычу из своих лап. Вот и верь после этого, что все прибалты одинаковы!.. Но в конце концов — то маленькие государства-лимитрофы. Подобное восприятие может быть разве что еще у чехов (в конце концов, главная причина, по которой стал возможен печально известный "Мюнхенский позор" 1938 года, это все-таки позиция правительства и народа тогдашней Чехословакии, а уже потом — "предательство сильных мира сего"). В крупных, некогда бывших великими, а отчасти — и до сих пор остающихся таковыми — европейских державах устремление "заменить память" о Второй мировой должно иметь другие причины. И уж точно другие причины должны быть у того, что события первого года войны до сих пор вызывают крайне болезненную реакцию в России. Причем, подчеркиваю, такое восприятие характерно именно для освещения событий 1941—1942 годов. Уже для времени "после Сталинграда" принципиальные противоречия между различными "историко-политическими лагерями", по сути, сходят на нет. Остро дискуссионным остается только вопрос о потерях СССР во Второй мировой (и человеческом аспекте "цены Победы" в целом). Впрочем, это тема отдельного — большого и серьезного — разговора. Хотя нельзя не заметить, что закрывать вопрос о потерях на основании "достоверных" сведений, содержащихся в работах типа "Гриф секретности снят", это примерно то же, что изучать историю Великой Отечественной по сводкам германского и советского информационных бюро... В остальном же — начиная со Сталинграда (а уж тем более — Курска) Великая Отечественная постепенно становится интересной только специалистам и любителям — фанатам своего предмета. Совсем иначе с погромом 1941-го: он по-прежнему задевает всех, сколько-нибудь неравнодушных к своему прошлому. И дело тут опять-таки не только в том, что нас побили — и сильно (некоторые теперь умудряются этому даже радоваться). Во-первых, в истории России (да и других стран) войны, начинавшиеся с тяжелых поражений, случались не раз. Во-вторых, "загон" рейха с берегов Волги в подвал имперской канцелярии стоил нашей стране не меньшей, а большей крови, чем поражения 1941—1942 гг. В-третьих, есть и "импортный" опыт. В той же Франции о катастрофе 1940 года вспоминать не особо любят. А вот у нас… налицо не то чтобы любовь, а какая-то "загипнотизированность" общественного интереса. Кстати, похожий "вечно притягивающий пунктик" — конечно, несопоставимо меньшего масштаба (Перл-Харбор) — есть и у американцев… Катастрофа 1941-го так отложилась в общественном восприятии не из-за количества угробленных за первые полгода войны людей, танков, самолетов и пушек. Дело в другом — инстинктивном ощущении того, что 22 июня произошло нечто, с исторической точки зрения более страшное, чем "просто" начало ужасной войны, стоившей, по самым мягким оценкам, жизни каждому восьмому жителю Советского Союза. 22 июня 1941 г. одно большое государство площадью 22 миллиона квадратных километров окончательно потеряло ШАНС. Шанс, который в истории одного государства (даже если оно живет тысячу лет) выпадает один-два раза. Шанс "запрограммировать будущее" под свои национальные интересы на века вперед. По большому счету, все то, из-за чего трагедия 1941-го стала совершенно особой страницей отечественной истории, в переводе на военный язык может быть сведено к одной фразе: "ЕСЛИ БЫ ТОЛЬКО МЫ УСПЕЛИ УДАРИТЬ ПЕРВЫМИ!". С легкой руки одного дезертира (Резуна-Суворова) дискуссия о том — готовился ли Советский Союз к удару по Германии (за каковые "агрессивные намерения" якобы и поплатился)? — ведется уже четверть века. Одни выискивают все новые и новые аргументы в пользу того, что "миролюбивые" (хотя и несколько кровожадные) советское правительство и "самая руководящая" партия готовили страну к обороне, обороне и только обороне. Другие находят убедительные (и не очень) доводы, что действительно готовились. Но не к обороне. Наконец, третьи (справедливо обнаруживая в обеих версиях планов советского руководства того времени неразрешимые противоречия) занимают компромиссную позицию: поскольку окончательное решение "наверху" принято не было, от Красной Армии и Рабоче-Крестьянского Военно-Морского Флота требовалось "развертывания на любой случай". И на случай германской агрессии, и на случай вступления в войну по своей инициативе, и на случай нанесения действительно упреждающего удара (в духе действий Израиля в июне 1967 года). Естественно, в результате уродливого гибрида между тремя почти несовместимыми военно-политическими и военно-стратегическими сценариями получилось то, что и должно было получиться. Группировка и уровень боеготовности (да и направленность боевой подготовки) советских войск накануне войны вместо того, чтобы быть "годными на любой случай", оказались НЕгодными. НИ НА КАКОЙ случай… "Новая волна" историков склонна обвинять советское военное руководство и "лично товарища Сталина" в хронических агрессивных намерениях. Думаю, что скорее их нужно упрекать в другом: недостаточной воле и целеустремленности при воплощении этих самых намерений в жизнь. В конце концов, даже многочисленные ошибки, совершенные советской стороной весной-летом 1941 г., были лишь следствием другой, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕПОПРАВИМОЙ. И совершенной раньше — еще в 1940 году. Почти ровно за год до Великой Отечественной у Советского Союза был потрясающий шанс определить будущее Европы и всего мира. Достаточно было нанести мощный внезапный удар в спину Германии, в то время как она вела пресловутую "молниеносную войну" на Западе. Конечно, такой удар не мог быть нанесен в полную силу. Он не мог быть даже хорошо организованным — грандиозные успехи немцев в ходе Западной кампании оказались полной неожиданностью для всех (включая большую часть военного руководства самой Германии). Но с учетом того, что в критические недели мая-июня 1940-го между Бугом и Берлином в буквальном смысле было пустое

Похожие статьи:

1941

1941

Кiевскiй ТелеграфЪ :: 1941: утраченный шанс

Похожие записи

Новое на сайте